противоположным
партиям и на трибуне свирепо нападают друг на друга, в жизни поддерживают
приятельские отношения, напоминающие своей непринужденностью отношения в школе
или в казарме.
— Вы с ним не разговариваете? —
настаивал Мегрэ. Пуан провел рукой по лбу.
— Это началось, еще когда я только
пришел в Палату депутатов. Вы помните, конечно, обновленный парламент, где все
поклялись, что больше в нем не будет места никаким махинациям и грязным
делишкам. Это было сразу после войны, в стране был взлет идеализма. Люди
жаждали чистоты. Большинство моих коллег, во всяком случае, значительная их
часть, были, как и я, новичками в политике.
— За исключением Маскулена?
— Он и еще несколько человек остались
от старого парламента, но все были уверены, что атмосферу в Палате создадут
новые депутаты. Спустя несколько месяцев у меня уже не было этой уверенности.
Через два года я окончательно пришел в уныние. Ты помнишь, Анриетта?
Он повернулся к жене.
— До такой степени, — сказала
она, — что даже решил не переизбираться.
— На одном обеде я взял слово и
высказал все, что было у меня на душе. Там присутствовали журналисты, которые
записали мою речь. Я буду удивлен, если мне сейчас не напомнят ее. Темой моего
выступления были «грязные руки». Я высказал мысль, что, по существу, порочен не
наш политический строй, а та среда, в которой волей‑неволей вращаются
политические деятели… Не стану вам все пересказывать. Вы, вероятно, помните
знаменитый заголовок: «Республика приятелей». Во время сессий депутаты
ежедневно встречаются. Пожимают друг другу руки, словно старые приятели. После
нескольких недель сессии все уже на «ты» и оказывают друг другу разные мелкие
услуги… С каждым днем пожимаешь все больше рук, и, если они оказываются не
очень чистыми, снисходительно пожимаешь плечами: «Он все‑таки неплохой
малый!» Или: «Он должен был сделать это для своих избирателей…» Вы понимаете
меня? Я заявил, что, если бы каждый из нас отказался раз и навсегда пожимать
«грязные руки», политическая атмосфера сразу бы очистилась.
После небольшой паузы Пуан с горечью
добавил:
— Я и поступал так, как проповедовал.
Избегал некоторых журналистов и сомнительных дельцов, которые постоянно
вертятся в кулуарах Бурбонского дворца. Отказывал влиятельным избирателям в
услугах, которые не считал возможным делать… А однажды, когда Маскулен подошел
ко мне и протянул руку, я сделал вид, что не замечаю ее, и демонстративно
повернулся к кому‑то из моих коллег. Он побледнел и затаил злобу. Он из
тех, кто не прощает.
— Вы, по‑моему, так же
поступили и с редактором «Молвы» Эктором Табаром?
— Раза два‑три я отказался его
принять, и он больше не настаивал.
Пуан взглянул на часы.
— У меня остается всего час. В
одиннадцать я должен предстать перед журналистами и отвечать на их вопросы.
Сначала я хотел вручить им официальное коммюнике, но это их явно не
удовлетворит. Придется рассказать им, что ко мне явился Пикмаль и вручил отчет
Калама и что я отнес его к себе на квартиру на бульваре Пастера, чтобы там прочесть.
— Но что вы его не прочли!
— Попытаюсь быть не столь
категоричным. Труднее всего будет заставить их поверить, что я оставил этот
чертов отчет в квартире без всякого присмотра и что на другой день, когда хотел
забрать его и передать премьер‑министру, он исчез. Никто мне не поверит.
Исчезновение Пикмаля ничего не упрощает — наоборот. Будут говорить, что я каким‑то
образом спрятал неугодного свидетеля. Единственное, что могло бы меня
спасти, — это разоблачение похитителя.
Как бы извиняясь за свою досаду, Пуан
добавил:
— Я не мог ожидать этого за такой
короткий срок даже от вас, комиссар. Как вы думаете, что я должен делать?
Вмешалась мадам Пуан:
— Подать в отставку и вернуться в Ла‑Рош‑сюр‑Йон.
Люди, которые тебя знают, поверят, что ты невиновен. Что касается остальных, то
о них не стоит беспокоиться. Твоя совесть ведь чиста?
Мегрэ взглянул на Анн‑Мари и увидел,
как она поджала губы. Он понял, что девушка не разделяет точки зрения матери:
для нее такой шаг отца, несомненно, означает крах всех надежд.
— А каково ваше мнение? —
спросил нерешительно Пуан.
Такую ответственность комиссар взять на
себя не мог.
— А ваше?
— Мне кажется, я должен защищаться.
Во всяком случае, если есть хоть малейшая надежда найти вора…
— Я всегда надеюсь до последней
минуты, — проворчал Мегрэ, — иначе не начинал бы расследования. Из‑за
того, что я не специалист в политике, мне пришлось терять время на действия,
которые могут показаться бесполезными. Но сейчас я уже не считаю, что они были
так уж бесполезны.
До того, как Пуан выйдет к журналистам,
надо было внушить ему если уж не полную, то хотя бы частичную уверенность в
успехе. Поэтому Мегрэ четко обрисовал ему сложившуюся ситуацию.
— Видите ли, господин министр, мы
сейчас вступили в такую стадию, когда я чувствую себя в своей стихии. До сих
пор я должен был действовать так, чтобы никто об этом не догадывался, и в
результате мои люди повсюду натыкались на парней с улицы Соссэ. И у дверей
вашего министерства и у домов вашей секретарши, Пикмаля, шефа вашей канцелярии
они неизменно встречали агентов Сюртэ. Вначале я задавал себе вопрос: что ищут
они, и не ведут ли обе службы параллельное расследование? Теперь я полагаю, что
они просто хотели знать, что мы можем раскопать. Наблюдали не за вами, не за
вашей секретаршей, не за Пикмалем и не за Флери. Наблюдали за мной и моими
людьми. С момента, когда исчезновение Пикмаля и отчета Калама стало неоспоримым
фактом, поиск их становится прямой обязанностью уголовной полиции, так как это
произошло на территории Парижа.
Человек не может исчезнуть и не оставить
каких‑нибудь следов. И вор в конце концов тоже попадется.
— Раньше или позже! — с грустной
улыбкой пробормотал Пуан.
Мегрэ, встав и глядя в глаза Пуану,
произнес:
— Вам нужно продержаться до тех пор.
— Это зависит не только от меня.
— Это зависит главным образом от вас.
— Если за этой махинацией стоит
Маскулен, он не преминет внести запрос в парламент.
— Если только не предпочтет
использовать имеющиеся у него сведения, чтобы усилить свое влияние. Пуан с
удивлением посмотрел на комиссара.
— Вы в курсе? Я полагал, что вы не
интересуетесь политикой.
— Такое происходит не только в
политике, и Маскулены имеются всюду. Мне кажется — поправьте меня, если я
ошибаюсь, — что этим человеком движет одна страсть — жажда власти, но он
хладнокровен и умеет ждать своего часа. Время от времени он мечет громы в
парламенте и в газетах, разоблачая какое‑нибудь злоупотребление или
скандал.
Пуан слушал с возрастающим интересом.
— Таким образом он мало‑помалу
завоевал себе репутацию бескомпромиссного борца за справедливость. И все
озлобленные, все бунтари и фанатики типа Пикмаля обращаются к нему, когда им
кажется, что они открыли злоупотребление. Он, вероятно, получает письма того же
рода, как мы, когда совершается какое‑нибудь таинственное преступление.
Их пишут люди не совсем нормальные, маньяки, а также те, кто ищет возможность
выместить ненависть против родственника, бывшего друга или соседа. Однако в
этой массе встречаются и письма, которые наводят на след; без них по улицам
города ходило бы гораздо больше убийц. Пикмаль, индивидуалист, искавший истину
во всех экстремистских группах, во всех религиях и философиях, является как раз
таким человеком, который, найдя отчет Калама, и не подумал отдать его своим
непосредственным начальникам, поскольку им не доверял. Он обратился к
известному защитнику справедливости, уверенный, что таким образом спасет отчет
от заговора молчания.
— Но если отчет в руках Маскулена,
почему же он до сих пор не воспользовался им?
— По причине, о которой я вам уже
говорил. Для поддержания своей репутации ему время от времени необходимо
поднимать какой‑нибудь скандал. Шантажные листки типа «Молвы» печатают
только те сведения, которые им сообщают. А вот то, о чем им не сообщают, как
раз и есть самое важное… Отчет Калама слишком лакомый кусок, чтобы бросить его
просто так на съедение публике… Как вы думаете, если доклад у Маскулена, сколько
высокопоставленных лиц он держит в своих руках? Включая, конечно, и Артюра
Нику?
— Много. Несколько десятков.
— Нам неизвестно, сколько у него
таких документов, которыми он может воспользоваться в любой момент и с помощью
которых в тот день, когда почувствует себя достаточно сильным, сумеет
достигнуть своей цели.
— Я уже думал об этом, —
признался Пуан. — И это меня пугает. Если отчет у него, то вряд ли нам
удастся его